Белоусов Михаил Федорович (1921г.с.Упша — 12.07.2002г. с.Упша)

Много всякого бывало…

По улице шагал высокий худощавый мужик с рыже­ватыми усами. Шагал ши­роко, размашисто и реши­тельно, хотя по возрасту ему явно перевалило за семьдесят. Женщины в конторе колхоза «Упша» показали мне на него и ска­зали:

— А вон он идет, Белоу­сов, сына на автобус ходил провожать.

— Михаил Федоро­вич,— окликнула я его с высокого крыльца колхоз­ной конторы.

Белоусов приостановил­ся, посмотрел на меня строго и пристально, потом так же решительно напра­вился мне навстречу.

— Слушаю вас,— и под его взглядом мне стало немного неуютно.— А вы кто и откуда?

Когда я отрекомендова­лась, он заметно помягчел взглядом. Сразу стало яс­но, что человек этот не привык к большому внима­нию посторонних, ско­рее — к невниманию. Что впоследствии выяснилось с осязаемой очевидностью.

Не сразу, но в разговоре мне все же постепенно удалось настроить Михаи­ла Федоровича на воспоми­нания. И приоткрылась до­лгая чужая жизнь, полоса­тая, как зебра. И каждая полоса запоминается горем ли, счастьем ли. Вот не­сколько эпизодов из жизни упшинского жителя Миха­ила Федоровича Белоусова. Не в хронологическом по­рядке я их излагаю, а так, как вспоминалось моему глубокоуважаемому герою. Кое-что постараюсь пере­дать его речью, кое-что — в своем изложении.

— 24 сентября сороко­вого года меня призвали в армию,— рассказывал, сидя в редакционной маши­не, Михаил Федорович.— В этот день я выехал из дому. Направили меня в по­гранвойска на границу с тогдашней Маньчжурией, оккупированной Японией, на озере Ханка, вернее — на заставу неподалеку от этого озера и реки Сунгач, вытекающей из него. Слу­жил, нес пограничную службу. А напротив нас, через реку, был японский погранполицейский пост Лун-ван-мяо. Народец у них на том посту был! У меня рост в то время 182 сантиметра был, так у них никого ниже меня не было. И откуда они среди своей мелкоты набрали та­ких!..

В войне с Германией мне участвовать не при­шлось, прослужил всю вой­ну на Дальнем Востоке. А когда объявили войну с Японией, тут уж и нам, пограничникам, пришлось понюхать пороху. Как сей­час вижу, у нас в тылу были сопки, которые назывались красиво — Орлиные. Ровно в двенадцать ночи с восьмо­го на девятое августа сорок пятого года с этих сопок по погранполицейскому посту японцев и их эшелониро­ванной оборонной линии ударили наши «катюши». И вместе с их первыми залпами мы начали пере­праву на тот берег реки: мы пошли в наступление на их заставы. Когда свою задачу по захвату застав выполни­ли, нас вновь отвели на нашу заставу… Хоть и не­ долгой была война с Япо­нией, но она была не менее жестокой и кровопролит­ной, чем на западе с фаши­стами. Потом наши погра­ничные части были на охране тылов действующей армии, нередко вступали в схватки с противником… Мы считали себя «старика­ми», поскольку были при­званы в армию еще до войны, служили на Даль­нем Востоке с сорокового года. И руководство тоже смотрело на нас как на опытных пограничников. Поэтому, когда Япония подписала Акт о капитуля­ции, нас еще на долгие два года оставили служить в погранвойсках. И хотя я знал, что дома тятя с ма­мой остались двое, мой брат Леонид с 1926 года, танкист, погиб на Курской дуге, все равно служить пришлось до тех пор, пока не подросла молодежь, не пришла нам на смену. Вер­нулся я домой уже в сорок седьмом…

Следующий эпизод, о ко­тором рассказал Михаил Федорович, поражает бла­городством и великодуш­ной простотой российского мужика, который любит жить открыто и без потайки и от других ждет жизни и поведения такого же. — Я до войны и после войны в колхозе работал,— рассказывает Михаил Фе­дорович.— Одно время да­же кассиром был. Ну, а в то время у нас был председа­телем Александр Иванович Белоусов, бригадиром его брат Дмитрий Иванович. Этого Дмитрия в свое вре­мя раскулачили, и было за что, а теперь вот, значит, он ходил в бригадирах. Ну, а председатель — брат ку­лака, хоть и бывшего. По­ди, не тяжело’догадаться, как они колхозом управля­ли… Ездили они как-то на базар, продавали колхоз­ную продукцию. Вечером пришли ко мне — вот, го­ворят, 25 тысяч рублей выручки. Принимай. Я при­нял, а куда девать — не знаю, такие деньжищи не то что в руках держать — не видывал еще. А потом завернул в платок да сунул в лапоть — в лаптях ведь ходили все, другой обувки и не знали. Веревкой ла­потной перевязал, да и бро­сил на печь подальше. Сколько-то дней про­шло — бригадир с предсе­дателем ко мне посылают человека с запиской, в ко­торой написано, что купили они шестеренку к моло­тилке, карандашей там да того-другого, в общем, на 800 рублей получается. Так чтоб я эти деньги отдал человеку. Я, конечно, от­дал. Начальство что прика­жет, то и исполняй. А при- ходовать-то мне нечего, купленого-то ничего нету. И документов никаких, кроме той записки… Реви­зия пришла и по 400 рублей приказала высчитать с кас­сира и бухгалтера… Ну, там еще много всякого было. Я однажды и написал жалобу в Москву. А оттуда приказ разобраться поступил в Йошкар-Олу, из Йошкар- Олы в Оршанку… Ну, де­ваться мне некуда стало. Поехал в МВД опять же в Йошкар-Олу, как бывший пограничник, чтобы отпра­вили куда-нибудь. И за­вербовался я тогда на Урал. 24 октября 1948 года уехал из дому, до 1955 года работал в Тавде. А жена моя Валентина Алексеевна приехала ко мне уже перед первым маем 1949 года…

Помолчал Михаил Федо­рович, усы руками потро­гал, посмотрел на меня хитро и весело и спросил:

— Рассказать, как же­нился?

Обязательно,— гово­рю,— рассказать! Женить­ба да замужество для каж­дого человека такое собы­тие, что рассказать о нем непременно надо. Кроме того, раньше ведь жени­лись совсем не так, как нынче. Раньше, мне кажет­ся, люди женились для жизни, нынче — для раз­влечений да чтоб на свадь­бе погулять, а там — будь что будет…

Тут я должна немного отступить от рассказа Ми­хаила Федоровича и ввести читателей в курс его семей­ных обстоятельств до мо­мента обзаведения со­бственной семьей.

У родителей Михаила Федоровича — упшинских жителей — родилось семе­ро детей. Одного из брать­ев, как уже говорилось, убили на войне. А вот еще четверо — девятнадцати­летний брат, братец-вто­роклассник да еще двое совсем малышат — маль­чик . и девочка — умерли в голодные тридцатые го­ды. После войны Михаил Федорович оставался у ро­дителей только с сестрицей своей Марией Федоров­ной… Впоследствии Мария Федоровна вышла замуж на Хорошавинский лесоу­часток за Петра Арсенть­евича Хорошавина. По ста­ринным обычаям, брат до­лго не отдавал сестру увезти из родительского дому, требовал, чтобы ему вместо сестры невесту на­шли…

Вот теперь можно вновь вернуться к рассказу Ми­хаила Федоровича.

— 22 декабря 1947 года были выборы. А ведь это тогда большие праздники были для всего народу. Меня членом избиратель­ной комиссии выбрали, си­жу там, на выборах. Вдруг мне передают, что звонит с участка брат моего зятя Михаил Арсентьевич. По­бежал я к телефону, а он мне говорит: давай, мол, запрягай лошадь и при­езжай на смотрины, не­весту тебе нашли и она ждет. Хорошее дело! Как же я поеду, когда в ко­миссии! Только, говорю, завтра смогу приехать…

А я работал на лошади на следующий день, был у нас в колхозе немецкий тяжеловоз, по 25 ящиков картошки на нем я возил, теперь на лошадях и по пять не возят… После обе­да на этом же тяжеловозе и поехал на лесоучасток. А она, будущая жена моя, на осино-клепочном заводе работала. Так прямо от станка я ее в сани и поса­дил — увезли, значит мы ее к родителям моим на смот­рины.

Привез, завел в избу и говорю: вот, мамонька и тятенька, поглядите, по­дойдет ли вам такая моло­душка? Мама заплакала, а тятенька сказал — тебе ведь жить, не нам… Да, сели за стол, поставили угощенье — чай. Больше-то ничего у нас не было… Попили чаю, а вечером я уж легкую лошадь взял, повез свою невесту к ее матери — теперь себя по­казать. Там чаю снова попили, я невесту до свадь­бы там оставил. Жениться- то в декабре нельзя бы­ло — пост. Отложили до Рождества Христова, до 7 января, значит. Вот на рождестве 9 января и при­вез я невесту к себе домой. Свадьба, конечно, не по Нынешним меркам, но бы­ла. И тут уж с меня требовали выкуп за не­весту. А чем откупиться, когда сам в лаптях… Наро­ду на свадьбы в то время сходилось уйма — и на по­латях лежат, и на печи, и у порога не протиснуть­ся — все на невесту глядят да на жениха, да на родите­лей ихних. За столы бедные не осуждали — все жили одинаково. Нас до четырех часов утра из-за стола не выпускали, все с меня вы­куп требовали… Я уж ду­мал, так за столом и спать придется! Вот какая была у меня женитьба и свадь­ба…

С Урала в родные места Михаил Федорович вернул­ся с семьей в 1955 году. Как ни верти, а родина есть родина — тянет. А в те пятидесятые годы в колхо­зах принялись, наконец, за электрификацию. Повсеме­стно были распространены локомотивы, которые топи­лись дровами — такая вот дровяная электростанция на одну деревню. Тем не менее от энергии, выраба­тываемой локомотивом, ра­ботала колхозная пилора­ма, мельница, да и дома колхозников освещались. Очень хорошо помню, как первый раз загорелась у нас в избе «лампочка Иль­ича* — мама именно так тогда и сказала: вот и у нас лампочка Ильича загорела! И сразу стала видна вся грязь и чернота деревен­ской избы: закопченный железной печкой потолок, труба от нее, ведущая к русской печи, вся ржавая, крошащая рыжую ржавчи­ну и сажу, и сама печь посредине маленькой избы без всяких перегородок, только кухня отделена за­боркой от передней комна­ты. Обои на стенах тоже почернели, понизу общипа­ны сердитыми гусынями, которые веснами несутся в гнездах в избе, маленьки­ми ягненками, поросенка- ми, гусенятами…

Не спросила, а почти уверена, что и у Михаила Федоровича в первый раз загоревшаяся лампочка ос­ветила картину не краше. А он рассказал, что после возвращения с Урала начал работать на локомотиве ко­чегаром. Причем работать приходилось день и ночь, потому что днем работали и мельница, и пилорама, а ночью освещали дома. А потом подвернулась Бе­лоусову другая работа — в лесничестве лесником. И он ушел в октябре 1957 года туда. Объездчи­ком, лесником проработал он в лесничестве двадцать шесть лет, имел немало всяких знаков руководяще­го внимания — и премии случались, и Почетные гра­моты, и подарки. В общем, работал он на совесть, ста­рался, всегда был честен и зря не грешил. А работая у лесу, в лесу и с лесом, не согрешить очень трудно. Это вам скажет всякий, кто к этой работе имеет каса­тельство.

В 1982 году Михаилу Федоровичу хоть и по воз­расту, но без желания пришлось выйти на пенсию: перестал видеть глаз, сде­лали операцию. От глауко­мы вроде бы избавился. А работать все равно не­льзя, надо беречься. Через пять лет снова операция на том же глазу, на этот раз — катаракта. Через пять лет еще одна опера­ция… Теперь глаз практи­чески не видит, но Михаил Федорович виду не показы­вает, насколько трудно ему живется. Да и вообще му­жик он такой, что умеет спрятать истинные чувства за легкой фразой, за кото­рой не сразу почувствуешь горечь или подавленность. Про свою слепоту он, на­пример, сказал так:

— А ничего не вижу. Покажи кулак, я скажу спасибо…

Г оды, они к старости не только идут, они прямо летят. А в самой старо­сти — тянутся. Так что тут снова, как в войну, год за два можно засчитывать. А в наше время тем более: то того нет, то другого не хватает, то до родного лес­ничества, из которого на пенсию вышел, не добрать­ся по нездоровью. А в Уп- ше, хоть и проработал он в колхозе не один год до войны и после войны, никто егОл., колхозником, даже бывшим, считать не может, какую помощь оказать — разве что через жену толь­ко, она из колхоза на пенсию вышла. В общем, до одних далеко, а другие хоть и рядом, да не свои…

Дети, конечно, помога­ют, а их у него шестеро. Правда, один в прошлом году трагически погиб. Остальные все живут кто в Медведеве, кто в Йошкар- Оле, а вот Петр аж в Став­ропольском крае. Это его Михаил Федорович ходил провожать — в отпуск при­езжал сын, а теперь вот возвращается к себе. А ро­дители снова одни. Г ру- стно. И дом опустел, и ста­рость еще ближе подвину­лась, хотя куда уж ближе- то…

Большая жизнь за плеча­ми Михаила Федоровича Белоусова. Много всякого в ней бывало, как поет Маша Распутина, а все же хочется, чтобы длилась она и хоть иногда радовала вниманием, вот такими приездами сыновей и доче­рей, заинтересованными расспросами незнакомых людей вроде заезжего кор­респондента… А в Белоусо­ве сквозь все его поры сквозит неистребимое стремление жить так, что­бы рядом с ним люди не могли грустить, чтобы гре­лись его шутками-намека­ми, чтобы смеялись и были счастливы, чтобы были дружнее и внимательнее друг к другу. И тогда он тоже будет с ними счастли­вее.

Какое естественное, ка­кое простое желание… И как трудно порой его осуществить.

Багина, Л. Много всякого бывало… / Л.Багина // Вперед. — 1992. — 13 ноября. — С.3., фото.